Это замечательное исследование британского востоковеда, как можно догадаться по названию, посвящено японскому миру эпохи Хэйан вообще и его преломлении в "Повести о Гэндзи" - в частности. Собственно, это эпоха исследуется сквозь призму романа Мурасаки Сикибу, а не наоборот, так что, пожалуй, не читавшим ни Мурасаки, ни Сэй-Сёнагон, будет скорее неинтересно (во всяком случае, много чего непонятно).
Не знаю, можно ли назвать книгу Морриса полноценным научным трудом, скорее нет, несмотря на обширную библиографию и безусловную эрудированность в своем предмете. Скорее, это такой беллетризованный комментарий к "Гэндзи" в целом, задачей которого является не двинуть науку изучения романа Мурасака (которую и без того активно двигают японские ученые уже тысячу лет), а дать читателю, в первую очередь западному, возможность разобраться получше в том, что при прочтении романа показалось странным или осталось непонятным.
Поскольку я чем дальше, тем больше проникаюсь литературой этой прекрасной эпохи, и при этом читаю ее исключительно с дилетантских позиций ("ой, принц и министр обменялись штанами на подкладке, хаха!"), мне было очень интересно. Тем более, что Моррис не скован научной сухостью, и позволяет себе и пошутить, и высказаться критически, и вообще делать широкие обобщения.
Книга разбирает последовательно все ключевые аспекты "мира Гэндзи", от общего обзора эпохи и политической обстановки в Японии около 1000 г н.э. до вопросов религии, отношения полов и культа красоты. Очень удобно, что по прочтении складывается пусть и не слишком глубокая, не на уровне серьезного ученого, но полная и логичная картинка того, как обстояли дела в высшем японском обществе эпохи Хэйан и почему они обстояли именно так. А также некоторых аспектов, о которых Мурасаки умалчивает (например, о начале экономической стагнации или о том, кто на самом деле правил в Японии того времени (не император)). Я узнала действительно много нового и в части "общего впечатления", и отдельных деталей.
К примеру, что к началу эпохи Хэйан Япония уже давно как прекратила дипломатические отношения с Китаем (откуда приходила раньше вся мода и вся культура) и "варилась в собственном соку", пережевывая китайские моды сто- двухстолетней давности. Это дало интересный эффект: все китайское как было, так и оставалось самым модным, культурным и вообще лучшим в глазах высшего света, только это было изрядно устаревшее китайское, да еще и переиначенное за прошедшее время на японский манер. И при всем своем восхищении китайской поэзией или музыкой ни Гэндзи, ни кому-либо из его круга и в голову не приходило, что в Китай можно съездить или как минимум узнать у редко приезжающих торговцев что-нибудь новое. При всей показушной тяге к "современности" им все это было совершенно не надо, и они прекрасно сидели у себя в гнезде, то есть в столице.
Еще смешной момент - про расстояния. Помните в последней части Гэндзи историю про девушку из Удзи, по которой складывается впечатление, что Удзи - какая-то невероятная тьмутаракань типа Анадыря, куда за сто рублей на такси не доедешь. Между тем, как сообщает Моррис, Удзи находится, если не вру, милях в десяти от Киото (он же - столица эпохи Гэндзи, город Хэйан-кё). Я понимаю, конечно, что мы в России по-другому оцениваем расстояния, чем в маленькой Японии, но десять миль может пройти пешком (!) за день любой человек без особого напряжения, а наши аристократы добирались в Удзи на лошадях и все исстенались при этом.
Мне еще очень понравилась попытка Морриса объяснить, почему притом, что литературно образованными в эпоху Хэйан были представители обоих полов (и мужчины даже более, поскольку это требовалось для продвижения по карьерной лестнице), все великие произведения литературы того периода (да и вообще всей истории японской литературы) были созданы именно женщинами. А тот факт, что "Повесть о Гэндзи" - вершина японской литературы, вроде никто не оспаривает. Так вот, Моррис пишет, что мужчины писали на китайско-японском "суржике", более официальном и, разумеется, де-факто мертвом и казенном языке. Женщинам же общественной моралью дозволялось пользоваться языком попроще, слоговой азбукой именно японского языка, той речи, на которой все говорили, что обеспечило их сочинениям и большее распространение, и понятность, и славу в веках.
Очень милы также заметки относительно сложных отношениях полов, видов браков, якобы сексуальной распущенности и вообще всего того, что составляет основу всей этой великой и очень женской литературы. Хотя должна признать, что изыскания Морриса относительно политических аспектов жизни и того, как пришел и удерживал власть клад Фудзивара, не менее интересны.
Горячо рекомендую книгу всем, кто любит "Повесть о Гэндзи".

Прелести карантина: наконец дошли руки до тех объемных книг, которые в метро не почитаешь. Эту монографию про катаров мы купили давно где-то во Франции, и вот она дождалась своей участи. История катаров меня всегда очень интересовала и, мне кажется, в нашем современном переложении она окрашена в очень романтические тона, взять те же песни Лоры Бочаровой и прочих бардов. Как-то эмоционально я всегда была на стороне катаров, потому что в голове у меня складывалась примерно такая картинка: в богатый, благополучный и толератный юг прискакали нищие варвары с севера, дабы огнем и мечом истребить там "скверну", а заодно поживиться за счет чужого добра. Старая история, неоднократно повторявшаяся. С другой стороны, непосредственно про историю Крестового похода против катаров /альбигойцев я мало что знала.
В целом это неудивительно, конечно, учитывая, что "антикатарская кампания" продолжалась очень-очень долго и в разных формах. И, к примеру, с объявления Крестового похода Иннокентием III в 1209 до знаменитого "пепла Монсегюра", когда в огне погибло больше 220 еретиков за раз прошло аж 35 лет (Монсегюр был 1244) - за это время реально успело смениться поколение и крестоносцев, и защитников Лангедока. Так что история катаров значительно шире, чем тот Крестовый поход, о котором все знают, учитывая, что борьба началась задолго до его начала и продолжалась еще долго после его окончания, но уже другими средствами.
Авторы моей книги начали очень издалека и обстоятельно - с истории ересей вообще, от гностицизма и дальше. В целом это очень познавательно и интересно, учитывая, что на примере разных ересей можно проследить и эволюцию того, как официальная церковь к ним относилась. К тому же в целом ранние ереси - это ужасно интересно, по-моему, учитывая, что официальная католическая доктрина еще была в процессе формирования и то, что мы сейчас называем ересью, вполне могло бы при иных обстоятельствах стать догмой.
Для меня было новостью, что катарская ересь существовала чуть ли не во всей Европе, включая Англию, но под другими именами (piphles во Фландрии, patarini в Италии и пр.) Правда, в других областях ее достаточно быстро и эффективно побороли, а вот в Лангедоке она расцвета пышным цветом не в последнюю очередь благодаря веротерпимости местных феодалов, из которых Раймон VI Тулузский был первым.
Вообще мне очень нравится, как в истории борьбы с катарами раскрываются личности. Это даже забавно, что она по сути построена по классическому сюжету фентези с продолжением: на первом этапе, самом ярком и кровавом, действует один набор лиц. На втором, 20-30 лет спустя на тех же позициях - уже их дети, но дым уже пожиже, и они продолжают борьбу больше на местном уровне, образуя неожиданные союзы и уже не демонстрируя такого упорства и рвения. Основные действующие лица Крестового похода от 1209: Симон де Монфор (который, впрочем, и присоединился-то к ним не сразу), Арно-Амори (папский легат, которому Цезарий Гестербахский, говоря о массовой резне в Безье, приписывает знаменитую фразу "Убивайте всех, Господь узнает своих"), папа Иннокентий III (per proxy) и конечно, неизменный и самый стойкий защитник Лангедока Раймон VI Тулузский.
Раймон VI меня страшно восхищает, вот правда. Несмотря на то, что все, казалось бы, было против него, и крестоносцы все прибывали, и с папой договориться не удавалось, и соратники от него отрекались - он реально единственный из всех знаменитых непосредственных участников этих событий, кто все благополучно переборол, пережил и умер в преклонном возрасте своей смертью. Сложно, конечно, судить о том, что за человек был Раймон, но то, что он был очень умер и упорен, несомненно, и если в катарской истории и есть какой-то отдельный человек-победитель, наверное, это он. Вообще надо суметь, конечно, когда папа Римский и король Франции собирают против твоих земель крестовый поход, чтобы поистреблять всю ересь, о которой ты знаешь и которой минимум потворствуешь - стать официальным участником этого похода и тем самым свое графство от разграбление, потому что имущество крестоносца, пока продолжается Крестовый поход, неприкосновенно, у него даже проценты по ипотеке не начисляются (я не шучу). Раймон Тулузский - крестоносец - это как Карлсон - вареньеборец примерно, конечно, но тема канала достаточно долго, и Раймон сумел подсобрать силы и выиграть время, в то время как его родственник Раймон-Роже Тренкавель очень быстро попал в плен и сгнил в темнице.
Когда карту с участием в крестовом походе нельзя было больше разыгрывать, Раймон VI умудрился сделать так, что его сюзерен по некоторым землям, король Педро Арагонский, которого называют также Педро Католиком (!!!) за знаменитую победу над маврами в Испании, выступил на его стороне (т.е. на стороне еретиков) против крестоносцев, да еще и погиб на поле боя. Притом, что уж король Педро-то точно к катарской ереси не имел ни отношения, ни симпатий, но сложные хитросплетения феодального права загнали его в ловушку под Muret.
В общем, это два моих самых любимых момента в истории альбигойского крестового похода, ясно показывающие, насколько тот был фееричен.
Про Симона де Монфора, увы, ничего столь яркого сказать нельзя - видимо, он был умным человеком и хорошим воякой, но как-то моментам его биографии недостает блеска безумия, если не считать того упорства, с которым он один взялся столько лет руководить этой историей, в то время как приличные люди заезжали на 40 дней, получали свою индульгенцию и уезжали.
Зато папа Иннокентий III - тоже феерический персонаж, по праву заслуживающий почетного звания организатора самых дебильных крестовых походов. Судите сами: Альбигойский крестовый поход - раз, Крестовый поход 1204, когда крестоносцы *случайно* захватили и разорили христианскую Византию, полностью уничтожив
то древнейшее государство - два, и, наконец, Крестовый поход детей (которых погрузили на корабли и потом всех продали в рабство в Алжире) - все его рук дело. Казалось бы, один раз такое можно сделать по случайности или в силу политичекой конъюктуры, но вот чтобы все крестовые походы, которыми ты занимаешься, выходили такими безумными - это надо уметь.
В моей монографии очень подробно рассказывается вся история Крестового похода, а также все то, что происходило после, вплоть до конца 13 века, когда Лангедок отошел Франции (потому что у Раймона VII не было наследников мужского пола и таковы были условия последнего мирного соглашения). Мне очень нравится тот факт, что авторы не останавливаются на изложении только военной части истории, а делают обширные экскурсы относительно того, что за замки там стояли и какова была их судьба после, какие знаменитые проповедники так или иначе были связаны с альбигойской историей, какова судьба отдельных личностей. Последняя часть посвящена инквизиции в Лангедоке, которая боролась с последними еретиками вплоть до 1321 (когда был сожжен последний официально признанный катарский перфект). Раймон VII Тулузский, кстати, большую часть своих усилий посвещал уже не военным операциям, а именно борьбе с влиянием инквизиции, на которую жаловался не только народ, но и местное католическое духовенство. А первых инквизиторов в Лангедок направил все тот же великий изобретатель Иннокентий III.
История катаров и борьбы с ними, в частности, но не только Крестового похода, - конечно, очень феерическая, и неудивительно, что она нашла такое отражение в культуре. Придерживаясь строгой исторической правды, можно было бы снять захватывающий эпос почище "Игры престолов", с куда более неожиданными поворотами сюжета.

Вначале мне показалось, что новеллы Мопассана - такие образцово "средние" применительно к своему жанру и эпохе. По первым нескольким новеллам из сборника можно было признать только то, что они неплохо написаны, при этом совершенно предсказуемые в плане сюжета и характеров. И при этом - совершенно ничем не выделяются ни в плохую, ни в хорошую сторону; и сюжет, и характеры сбалансированы, все аккуратно, не затянуто, без малейших странностей - ровно то, что и ожидаешь от классической новеллы конца 19 века. В целом я была готова к тому, что весь Мопассан окажется таким образцово "никаким": тщательно, как по учебнику, выстроенный сюжет, простенький, но с пуантом, два-три персонажа, каждый - узнаваемая "маска".
Хорошо, что в итоге вышло иначе, видимо, в начале мне попались самые нудные вещи. Но в итоге нашлось много очень забавных, а над несколькими я откровенно ржала. Из моего сборничка лучшее - "Заведение Телье", о том, как пять проституток ездили на первое причастие к племяннице бордель-маман. Вообще судя по количеству уморительных историй из жизни людей с пониженной социальной ответственностью и по их качеству, автор был этим кругам совсем не чужд. "Пышка" просто отличная, казалось бы, супер-простой сюжетец, но столько прекрасных деталей. Мопассан действительно был хороший наблюдатель за нравами, пусть это в большинстве случаев чуть гротескно и гиперболизированно - но про просто неплохих среднестатистических людей в их нормальном состоянии и не напишешь ничего интересного. А вот про дурацкие происшествия, которые иногда происходят с чуть гиперболизированными среднестатистическими людьми - про них, собственно, все эти новеллы.
Не знаю, дойдут ли у меня руки когда-нибудь до романов Мопассана, но новеллы оказались неожиданно хороши.

Уникальный роман: все трое ключевых персонажей (я считаю пресловутого Генриха тоже) соответствуют определению "психованная истеричка". Двое из них мужчины, что характерно. Сопуствующая статья Ходасевича объясняет, что это такая примета эпохи, одно из обязательств, накладываемых символизмом - давить из себя эмоции до края и через край, если сами не лезут, то хотя бы делать вид, что они есть. Такая мода на эмоциональную разнузданность и общую неадекватность. Что ж, может быть, но у разных авторов Серебряного века и из символистов в частности это проявляется, видимо, по-разному, а вот в романе Брюсова приобрело черты такой классической женской истерии - от которой еще незадолго до времени написания романа лечили электричеством.
Откровенно скажу, я бесилась по мере чтения страшно - причем в основном не столько на дуру Ренату (с нее и взятки гладки, как с ненормальной), сколько на поведение Рупрехта, который поначалу казался человеком адекватным, но в итоге по поступкам вышел таким же безумцем. Печально и раздражающе - смотреть, как нормальный вроде бы человек позволяет так измываться над собой на пустом месте. Автор говорит, что у него любовь, но честно, это какая-то очень странная любовь, которой мне, видимо, не понять. Я бы сказала, что у него скорее - желание заполнить душевную пустоту острыми эмоциями, хотя, казалось бы, эпоха их и без того предоставляла достаточно, это сейчас люди вынуждены экстремальным спортом заниматься, а тогда-то - хочешь, на войну сходи, хочешь, демонов вызывай, хочешь, инквизитору в автобусе на ногу наступи. Но нет, герою впилась эта истеричка и ее капризы на 200 страниц, среди которых единственной отдушиной является странноватый эпизод встречи с доктором Фаустом и Мефистофелем.
В общем, все это напоминает "Мадам Бовари", только тут *каждый* персонаж - мадам Бовари, в том числе мужчины. На их фоне рассудительный инквизитор, хоть он по сюжету и злодей, вызывает некоторую симпатию - делает человек спокойно свою работу, и все.

Впрочем, если абстрагироваться от поведения персонажей и особенно от всех появлений на сцене Ренаты, читать легко и очень интересно. Текст вроде бы и не простой, но как-то пролетает мгновенно; язык Брюсова правда очень хорош, притом, что, мне кажется, стилистически текст выдержан очень четко - может, и не в духе эпохи, но в духе того, как принято писать об этой эпохе. Много забавных и интересных эпизодов в духе именно приключений, путешествие героя на шабаш ведьм и знакомство с Фаустом - в том числе. Будь таких эпизодов побольше, а Ренаты поменьше - было бы значительно лучше на мой вкус. Признаюсь, где-то после первой четверти романа я все ждала, что герой не выдержит и наконец ее придушит - увы... (хотя, как в том анекдоте, и так хорошо получилось).
Роман следует читать вместе со статьей Ходасевича "Конец Ренаты" - она на многое раскрывает глаза, учитывая, что это "роман с ключом". Брюсов, по утверждению Ходасевича, вывел в качестве Рупрехта себя, Ренаты - печально знаменитую Нину Петровскую, а холодного Генриха играет Андрей Белый. Треугольник между ними существовал в действительности, и Брюсов действительно "подобрал" эту Петровскую после тягостной интрижки с Белым, но дальше события развивались чуть более прозаично: через некоторое время и она, и ее экзальтация ему, видимо, наскучили, и Брюсов Нину, условно говоря, "слил". Что ж, если она действительно вела себя как книжная Рената - самый разумный поступок, хотя, конечно, ничуть не рыцарский. Но роман уже был написан, материал отработан, а Нина еще долго мыкалась в эмигрантской нищете, пока не покончила с собой в 1928 году (роман был опубликован на 20 лет раньше). Настоящая история вышла совсем не такая "красивая", но куда более поучительная.

Мне не хочется долго рассуждать про этот роман - я получила большое удовольствие по ходу чтения, но он не зацепил меня как-то особо ни эмоционально, ни идейно, чтобы об этом говорить особо. Это не значит, что он плох - наоборот, отличная приключенческая фэнтези в духе Аберкромби, в которой достаточно драк, крови и отрицательных героев всех мастей. Но если "Первый закон" очень сильно попал в резонанс именно за счет Глокты, то тут такого героя не нашлось.
Опять же, как и водится у Аберкромби, все герои - более или менее отрицательные. Ни про кого из них не скажешь особо, что это хороший человек и ты ему сочувствуешь. Напротив, быстро обнаруживаешь, что этот человек нехороший, но ты все равно ему сочувствуешь, вот что удивительно. В центре повествования - малоудачливая, но деручая девушка Шай, постаревший Логен Девятипалый (скрывающийся под именем Лэмб, но все его узнали!) и самый-трусливый-трус Тэмпл, которого мы видели мельком в Дагоске. И это, заметите, лучшие из персонажей - то, у которых чаще просыпается, чем не просыпается совесть и чувство ответственности, а также целеустремленность, направленная не только на выпивку и наживу.
Заодно мы снова встречаемся со знаменитым наемником Коской, который сейчас руководит собственной бандой наемников и по контракту с инквизицией отправляется разыскивать мятежников, бежавших из Союза в Ближнюю страну. В этом романе Коска, уже сильно постаревший, чуть менее фееричен, чем в Дагоске, но как-то значительно более неприятен. Правда, в "Первом законе" мы видели его скорее мельком, а тут он - один из главных персонажей, и все его человеческие недостатки как на ладони.
Сюжет сложно описать так, чтобы не наспойлерить. Вначале наши герои отправляются по следам бандитов, укравших их детей, по постепенно жизнь вносит свои коррективы, и помимо поисков детей происходит еще множество событий. Сюжет тут менее значим, пожалуй, нет никакой эпики, сравнимой с путешествием на край мира или двумя войнами в Первом законе. По сути, так, мелкие разборки голодранцев на никому не нужном участке суши. И герои им под стать: если в Первом законе на сцене были сильные мира сего, то в "Красной стране", напротив, мы видим отребье мира сего, тех, кому не нашлось места среди "цивилизации" и кто отправился искать сомнительного счастья в эту глушь. И в этом много своей прелести, как ни странно: у этих людей совершенно нет предрассудков и мыслей формата "я должен, потому что я такой-то". Буквально все герои, которые попадаются в романе - те, которые уже никому ничего не должны и перестали бояться не оправдать чьих-то ожиданий. Свободные люди в полном смысле слова, хоть это и безрадостная свобода. И с этой позиции тоже интересно посмотреть, как по-разному они проявляют себя в сложных обстоятельствах, и как они (некоторые из них) неожиданно для себя и нас меняются под конец.

Этот том Муратова показался наиболее теплым и близким мне. Дело в том, наверное, что он посвящен в большей мере самым любимым и хорошо изученным мной регионам Италии - Умбрии и Ломбардии. Умбрия - это вообще бесконечная любовь, я не знаю места лучше в мире. В большей части городов, которым посвящены отдельные главки, я была, и соответствующие картины и фрески тоже видела. Правда, увы, у меня не "художественная" память. Вот муж мой помнит, в каком соборе чьи фрески - а я помню, как идти к тому собору от парковки и какие там цветущие кусты росли по дороге. Так что с упоминаемыми Муратовым городами у меня тоже свои ассоциации, подчас совершенно противоположные его впечатлению. Конечно, и сто лет прошло, ситуация в Италии изменилась. Но я никак не назвала бы Ассизи тихим городом, точно так же как и Бергамо - мрачным и скучным.
В этом томе мне еще понравились обширные исторические экскурсы не только в жизнь художников (что далеко не всегда интересно, увы), но и в историю описываемых городов. Учитывая, насколько бурным был период Средневековья в Италии, не говоря уж о Ренессансе - там есть, чем развлечься. Эта часть привлекает меня куда больше, чем описания картин и фресок. И не потому, что я равнодушна к искусству - но к третьему тому они становятся уже слишком однообразными и начинают утомлять, а вот у истории фантазия никогда не подводит, так что рассказы о восстаниях, предательствах и междоусобных войнах, а также немного о любовных приключениях, куда веселее.
Приятно читать Муратова не до того, как ты побывал в каких-то местах, а после. И не чтобы "сравнить впечатления", но чтобы перевести свои буднично-туристические впечатления на несколько другой уровень, более общий и более серьезный.

Мне запал особо один момент, не относящийся, собственно, к Италии:
"Наша эпоха не имеет ясного отношения к искусству. Современная живопись существует неведомо для кого и для чего, и достижений ее не ждут ни стены храмов, ни стены дворцов, ни стены частных жилищ. Не имея истинного обиталища, ютится она на выставках и в музеях. Единственное живое общение, возникающее ныне между вещью искусства и человеком, не создавшим ее, рождается в страсти собирателя и коллекционера".
Не знаю, как насчет начала 20 века, а к началу 21 все эти слова применимы в полной мере. Да и кто сейчас серьезные коллекционеры искусства? Скажем, великое множество сверхбогатых людей на нашей планете - что-то я не слышала, чтобы они тратили свои деньги на составление стоящих коллекций живописи или, скажем, скульптуры. Недавно видела какую-то статистику, что выросли значимо вложения (с целью коллекционирования) в дорогие сумки, виски и часы. Скоро носки начнут коллекционировать, которые сам Армани под свечкой штопал.
Но это еще и объясняется тем, каково современное искусство. То, что висит в музеях, средний человек, которому нравится Ботичелли, не захочет повесить к себе в квартиру (даже, например, если габариты квартиры будут это позволять). Это не искусство ради красоты, а ради чего-то другого, что часто кажется очень вымученным и надуманным.
Интересно, есть ли в Питере места, где можно купить не за бешеные деньги произведения современных художников (я не имею в виду мазил напротив св. Екатерины, конечно)? И есть ли люди, которые их покупают - не теоретически какие-то где-то, а вот среди моих читателей, например?

Еще один биологический научпоп, которые мне полюбились в последнее время. В данном случае книга очень "общая", т.е. посвящена не какому-то конкретному виду, историческому периоду в развитии жизни на земле или детали человека. Скорее, идея шубинского текста - в том общем, что объединяет людей с другими живыми существами - в прямом смысле этого слова, в одинаковых косточках, перепонках и т.д. И о том, как некие прото-косточки и "детальки" в ходе эволюции развились у человека и, например, у акул. Это очень интересно, на самом деле, как он выводит постепенное развитие таких элементов в телах современных живых существ, постепенно возвращаясь ко всяким ящерам и временам, когда рыбы выходили на сушу. Отсюда, собственно, и название: общеизвестно, что эмбрион человека проходит в своем развитии стадии, очень похожие в целом на стадии развития жизни на земле, от появления и "отмирания" жабер до отказа от хвоста.
Кстати, очень интересно Шубин пишет о том, почему у человека в итоге образовались те или иные органы, а некоторые, наоборот, перестали со временем полноценно функционировать (как пресловутый "третий глаз", например). И почему у человека те или иные органы оказались нефункциональными, а у некоторых животных, наоборот, они выполняют жизненно-важные функции.
В целом - милая, легко и понятно написанная и весьма занимательная книга. Вау-эффекта нет, но и я уже избалованный читатель, наверное.

Подумала, что было бы интересно почитать хорошее исследование про "недоделки" человеческого организма - в смысле, вещи, которые достались нам от веков эволюции и теперь не нужны, а только портят жизнь, эволюционные "недостатки конструкции". Ведь таких много, по сути, от аппендикса до очень тяжелых родов и совмещения дыхательного и глотательного горла.

Полный (как я понимаю) сборник стихов Мандельштама - я поразилась, как их, по сути, мало. Чуть больше 300 страниц за всю жизнь, мне-то казалось, что у Мандельштама оставалось много неизвестных мне стихов, но нет, увы, почти нет.
Про него сложно говорить, на самом деле, думаю, об Мандельштама обломали зубы многие литературоведы, и это не только их проблема, но и его тоже. Учитывая, что в творчестве Мандельштама очень живо смешивалась его поверхностная образованность с неожиданной подчас реакцией на события дня, в том числе газетные новости. Это очень забавно, на самом деле, когда литературоведы, смотря на датировку того или иного стихотворения, начинают копаться в газетах того времени, выискивая, на что отозвался поэт и часто находя. Было ли это взаправду или это литературоведческий wishful thinking так работает - уже не важно)
С поверхностной образованностью - та же история. Мандельштам так и не получил университетский диплом, но изучал много всякого и много где (и в Сорбонне, и в Гейдельберге, между прочим, хоть и не скажешь, чтобы это пошло ему на пользу). В стихах его можно увидеть отголоски от греческой, то римской образованности, но именно что отголоски, тени.
С другой стороны, эта многозначительная недосказанность, неопределенность, по-моему, и придает мандельштамовским стихам ту прелесть *темноты*, которой сознательно и неуклюже добиваются многие другие поэты ("Так, нельзя назвать морковь морковью, тут нужна метафора"). Была бы чепуха, если бы автор не был так бесстыже гениален, конечно. Не талантлив, а именно что гениален, и это, по-моему, очень выделяет Мандельштама среди собратьев по поэтическому цеху того времени, когда талантливым был каждый второй, а "просто интересным" - все до единого. Только гениальный поэт может себе позволить, к примеру, рифмовать не то что однокоренные, а *одинаковые* слова и все равно получать в результате прекрасные стихи. Или использовать рифмы любовь-кровь:


И это притом, что большей частью рифмы у него, мне кажется, довольно неожиданные. Но за что я больше всего люблю Мандельштама как поэта - это за разнообразие размеров и ритмов. Увы, знаний в теории стихосложения мне решительно недостает, чтобы охарактеризовать это правильно - но я не знаю других поэтов, которые бы писали настолько по-разному с точки зрения именно техники, и при этом одинаково круто:


Звучит практически как песня, и вообще многие стихи Мандельштама как-то очень легко трансформируются в пение в голове.


Совсем другое, чеканные фразы, короткое дыхание, очень сдержанное и суровое.

Примеры разнообразия можно приводить до бесконечности, готова поспорить, что какие-то мандельштамоведы навреняка уже составили словарь размеров Мандельштама, все рассортировали и сравнили с другими. И, конечно, пришли к выводу, что их профильный поэт - самый крутой, что в целом и так очевидно

Рассказы. Я читала в последний раз Паустовского давным-давно, но помню очень теплое и приятное ощущение. Такое, знаете, какое оставляет, собственно, посещение уютной русской деревни, например, дачи родителей. Вроде бы никаких особых красот, и забор покосившийся, и сортир во дворе, но как-то очень уютно и спокойно, и при этом не скучно. Этим Паустовский для меня кардинально отличается от двух других анекдотических певцов среднерусской природы, Бианки и Пришвина. В нем нет этой вымученности, будто он задался целью специально написать так, чтобы среднестатистическому школьнику было как можно скучнее. И этого вымученного и совершенно отвратительного сюсюканья вокруг природы тоже нет, а есть доброжелательная симпатия, которую, в общем, каждый может в себе найти, но не каждый подмечает.
Собственно, первая половина сборника - это рассказы, написанные в военное и послевоенное время - вообще в первую очередь о войне. Точнее, не о чтобы о войне - а как бы около войны. Паустовский описывает все то, что происходит с войной одновременно и параллельно - весь тот быт, отношения, эпизоды как бы "второстепенных" героев. У него нет никаких боевых действий и героических или не героических вояк. А есть, например, выздоравливающие солдаты в госпитале, которые шугаются от строгой матери, или приехавший в увольнение матрос, или раненый, случайно встретивший спасшую его санитарку много лет спустя. Война дала всем этим отношениям людей толчок, но они возникли и продолжаются уже вне ее. В этих сюжетах с периферии войны есть большая прелесть, прежде всего, в трогательной непафосности, приземленности и какой-то очень уютной житейской мелкости. А то у нас если про войну, то либо что-то очень тяжелое и серьезное, либо пафос, либо эксплуатация, либо все это вместе взятое. У Паустовского ничего из этого, и его сюжеты скорее обрываются, едва нарисовавшись, но в этом и есть основное достоинство.
Собственно, это тоже черта, за которую мне очень нравится Паустовский как писатель: он часто заканчивает там, где другие авторы только начали бы. Герои узнают друг друга, но больше в кадре ничего не делают. Герои проводят вечер за разговором у костра и потом расходятся. Таких рассказов - очень много, и они создают у читателя чувство такого предвкушения возможностей, радостного ожидания, что и продолжение уже не нужно. И спасибо, что автор тут останавливается, это впечатление не разрушая. Это прием "Блистающего мира" или, скорее, "Дома без хозяина" Белля: "это длилось лишь одно мгновение, но одно мгновение может все изменить". Не изменило, а *может*, в этом и суть.
Очень мало рассказов, в которых автор бы судил. Знаменитая "Телеграмма", разве что, понятно, почему она знаменита, но она скорее выбивается из общей канвы. Понятно, что не все тексты производят такое впечатление, есть просто милые, проходные зарисовки, но тут еще вопрос, кто что вычитает - учитывая, насколько неуловимы и тонки эти связи, случайно возникающие между людьми в его рассказах.

Сказки у Паустовского очень забавные и необычные в сюжетном плане. Особенно эпичная - "Артельные мужички", странно и комично одновременно. Вроде бы и укладывается в какие-то традиционные каноны бытовых сказок - и совсем не укладывается.

Литературные портреты разные. Единственное, что их объединяет - они все равно пронизаны социалистической чепухой. В некоторых из них социалистическая чепуха достигает 100% увы. В некоторых она так грубо пришита белыми нитками к описываемому персонажу (которому совсем не идет), что это приобретает очень комический эффект. К примеру, пишет Паустовский про Оскара Уайльда. Как тот-де сначала был с буржуями и не ценил простой трудовой народ, а потом попал в тюрьму и "в тюремной камере наконец сонял, что значит горе и социальная несправедливость". Наивный советский читатель, которому больше неоткуда достать такую информацию, прочитав очерк Паустовского, неизбежно должен прийти к заключению, что и в тюрьму Уайльд попал по каким-то причинам, эмн, социалистического характера. И уж совершенно нельзя заподозрить, что дело в содомии, а вовсе не в горячем сочувствии поэта революционным матросам
Еще смешнее - про Бунина. Паустовский, разумеется, пишет из совеского лагеря, так что тут нужна особая изворотливость. "Когда читаешь книги Бунина и постепенно открываешь за этим внешним бесстрастием огромное человеческое сердце, впитавшее в себя еще недавнее черное горе русской деревни, ее сирую и в то время жестокую долю". Вспомнить те же "Оканные дни" Бунина: ну, более ли менее подходит. Павлины, общипанные революционными матросами, ходят по сирой русской деревне. Прямо жаль, что сам Бунин не дожил немного до такого эпического некролога. А то учитывая его меткий и злобный язык, я представляю, что он мог бы сказать о Паустовском, учитывая, как он виртуозно клеймил своих куда более даровитых современников (что-то из серии "слуга советского людоедства"). Это как раз тот случай, когда вспоминается башевское про "когда автор был жив..."
В целом, кстати, если игнорировать всю эту социальщину, то в Литературных портретах есть очень умные и интересные наблюдения. Про Киплинга, певца Великой Британии - сказано с осуждением, конечно, но попробуй поспорь. Про любомого мной Александра Грина очень интересно. Хотя часть имен - какие-то давно забытые и никому не нужные деятели советского литпрома, про которых читаешь чуть с меньшим интересом, чем про траву кипрей.

Почему-то было очень тяжело читать, тяжело именно в плане уследить за происходящем. И так, уж простите, гекзаметр кажется мне трудным для восприятия, и приходится прилагать дополнительные интеллектуальные усилия, чтобы сквозь него продраться к содержимому. Но трабл еще в том, что содержимое у Овидия очень концентрированное, плотное, не успеешь оглянуться, как один сюжет сменился другим, и все это еще заключено в некую общую рамку, где женщины ткут и рассказывают друг другу легенды, а с ними еще что-то происходит. Не знаю, наверное, есть люди, которые за всеми построениями Овидия следят с легкостью, но для этого нужно значительно лучше меня разбираться в античной истории и мифологии. Я, конечно, помню самые расхожие сюжеты и Геракла опознаю среди массовки, но тем не менее много из того, о чем пишет Овидий, читала впервые.
По сути, "Метаморфозы" - это такая здоровая энциклопедия всего античного легендария в стихах. Ну, может, не всего, а той лишь его части, в которой происходят какие-то превращения, но с учетом сабжа, это почитай что всего. Ведь какую античную легенду ни возьми, то соблазненная Зевсом девица обращается в растение, то чрезмерно самоуверенный юноша оборачивается животным или созвездием. Вообще таким образом можно объяснить, кажется, происхождение большинства растений, тварей и звезд. Дело не в том, что это неинтересно - напротив, очень интересно. Но и очень концентрированно, учитывая, что в тексте не одна, не десять, и не сто даже легенд, а значительно больше.
Разумеется, понятно теперь, почему Овидий оказал такое влияние на мировую литературу: во-первых, это универсальный источник, во-вторых, кладезь сюжетов. Открывай на любой странице и из двадцати его строк пиши полновесный роман - материала хватит. Для любого исследователя, что историка, что филолога - тем более раздолье. Но для меня, пожалуй, слишком сложно, надо лет через 10-20 вернуться к ним.